Горгулья - Страница 137

137

Оставалась единственная надежда: задержать дыхание и молиться, чтобы течение вынесло меня к другой полынье.

Так странно чувствовать полное отключение тела. Судно, что несло тебя по жизни, что всегда служило верой и правдой, перестает реагировать на команды твоей души. Как будто щелкнули выключателем и электричество пропало. Я поняла: даже если течение вынесет меня на открытую воду, будет поздно. Руки мои не сумеют удержаться за кромку льда, а если все же это и удастся, мне не хватит сил, чтобы выбраться из ледяной воды.

А хуже всего было осознавать, что теперь-то ребенок наверняка пострадал. И тогда я пала духом. Закрыла глаза, потому что так и бывает с людьми под водой, на грани гибели… Тело мое стало опускаться ко дну, а страх просто кончился. Промелькнул миг восхитительно прекрасного приятия. «Так будет проще», — с каким-то облегчением подумала я в последние секунды перед темнотой.

А дальше… я могу рассказать тебе, что случилось, но не могу объяснить как следует, чтобы ты понял. При рождении я получила в дар способность к языкам, и совершенствовала этот дар несколько сотен лет, но нету слов, способных описать совершившееся в тот день. Ни в английском, ни в любом другом известном мне языке.

Я проснулась, но это было не совсем пробуждение, ведь я не слала. Скорее провела какое-то время вне всякого сознания, а теперь возвратилась космыслению действительности. Однако не к привычному осмыслению, восприятию мира вокруг… то было нечто более значительное, нечто безбрежно-широкое и бесконечно глубокое. Я по-прежнему находилась подо льдом, меня все так же несла Пегниц, и в то же время я была не в водах какой-то конкретной реки. Я оказалась в водах целого мира, всей Вселенной, но была даже не в воде, а скорее частью этой воды. Я стала неотличима от самой воды; я сделалась жидкостью.

Когда люди переживают клиническую смерть, они всегда говорят о туннеле, о свете в конце. Я испытала иное. Свет действительно был, только не в туннеле, а повсюду. Светящийся воздух поддерживал меня, я парила, хотя внизу и не было поверхности, над которой можно парить. Свет разливался во мне и вокруг; я была и водой и светом. Я казалась самой себе парящим и жидким сиянием, светящимся ровно, без тепла или холода. Я больше не чувствовала своего тела.

Времени нет там, где тело прекращает свое существование, ведь время можно воспринимать только телом. Мы редко замечаем собственное внутреннее чувство времени, пока оно не пропадает. Вот почему амнезия так внезапно сбивает с толку: люди пугаются не оттого, что утратили воспоминания — мы все забываем, — но оттого, что лишились времени.

Я ощутила присутствие неких сущностей. Их нельзя было назвать привидениями или духами, потому что даже столь призрачной формы у них не было. Они существовали лишь постольку, поскольку я их ощущала. Впрочем, и «ощущала» неподходящее слово — разве можно «ощущать» нематериальное? И эти сущности, как свет и вода, тоже были внутри меня. Настолько полно я их чувствовала, что догадалась: они не теперь появились внутри меня, они всегда здесь были. Я просто их не замечала всю свою прежнюю жизнь. Своего рода самозащита.

Это можно сравнить с попыткой прислушаться к разговору: невозможно сосредоточиться на словах, если вслушиваться одновременно в тиканье часов на стене, и гул машин на улице, и шаги в коридоре, и дыхание мужчины рядом с женщиной, которая прихлебывает чай. Нельзя воспринимать все звуки одновременно; остается слушать лишь того, кто говорит. Вот так же и с бесчисленными голосами человеческого тела.

Слушаешь собственные мысли, а все остальное отключаешь.

Но теперь я могла объять каждый голос внутри. Я слышала все эти сущности, как будто расходящиеся внутри меня золотыми кругами. Я могла их попробовать, и на вкус они были как спокойствие. Они касались меня словно музыка…

Видишь? Я хотела бы объяснить, но не умею! Это выше человеческих сил! Те, кто думает, будто можно пересказать извечную природу Божественности, никогда ее не испытывали.

Три сущности выделились средь остальных в этом внутреннем хоре и выступили вперед. Хотя они не приняли физических форм, я все равно определила в них людей, какими они были некогда прежде, хотя в реальной жизни знала только одного — отца Сандера. Второй был Мейстер Экхарт, а третья — Мехтильда Магдебургская.

Я догадалась, что это не фокус, не трюк, но драгоценный дар. И восприняла как нечто совершенно естественное, когда отец Сандер дал понять, что рад снова оказаться рядом со мной. Слов не было, я скорее чувствовала, как его мысли трутся о мои собственные. Схожим образом ощущалось и когда ко мне обращались Мейстер Экхарт и сестра Мехтильда. Наш «разговор» был калейдоскопом ослепительных вибраций.

Они объяснили, что явились не за тем, чтобы забрать меня, ибо я пока не готова. Я не умерла как нужно, я еще не закончилась. Они помогут мне достичь готовности умереть, для чего и были назначены моими Наставниками.

«Почему меня не отсылают в Ад? — мысленно передала я. — Я убила своего любимого!»

Это бывает по-другому. Ева согрешила, когда съела яблоко, и в наказание ей было грехопадение. А за проступки твоей жизни? Что за искупление потребно?

«Это не мне решать…»

Как раз тебе! Судьба увела тебя от Служения Богу и сделала орудием смерти. Ты раскаялась?

«Нет! — Даже перед лицом Вечности я не забыла жизнь с тобой. — Пусть я нарушила монастырские клятвы, пусть тем самым предала свою настоятельницу и Господа Бога, но никогда я не предавала себя. Я оставалась верна своему сердцу и никогда не раскаюсь в любви! Это единственный мой великий поступок…»

137