Горгулья - Страница 25

Отец Сандер проклинал сам себя, но никогда не отказывал в прощении другим. А еще у него был особенный голос, самый сладкий голос, какой только можно себе представить. Отец Сандер говорил, и все невольно ощущали любовь — не только его самого, но и любовь Бога.

Сестра Кристина… даже не знаю, с чего начать. Это была изумительная женщина! Родилась она в Страстную пятницу, и то был первый в ее жизни знак благословения. Говорили, что из всех посланников Бога на земле Кристина — среди пятидесяти самых блаженных. В детстве я ни разу не усомнилась в правдивости этих слов, и лишь много позже задумалась о том, как можно измерять подобные вещи. Видения сестры Кристины и ее литературные способности снискали монастырю славу. Она все время писала, и впоследствии произвела два шедевра: «Откровения» и «Книга сестер Энгельталя» — историю всех важных монахинь, что жили здесь перед нами. Сестра Кристина вдохновляла на литературный труд и остальных обитательниц монастыря. К примеру, Гертруда из скриптория написала «Жизнеописание сестры Гертруды из Энгельталя», с помощью брата Хайнриха и брата Конрада, но, честно говоря, мне всегда казалось, что эта книга — лишь попытка создать свою собственную легенду. У Гертруды имелась странная привычка все время всасывать воздух — привычка, которую нельзя было не заметить и так же невозможно не возненавидеть. Рассказывали, ее мать родила перед ней восемь мальчишек и роды были чрезвычайно болезненные, но сама Гертруда появилась на свет без всяких усилий. Казалось бы, что тут необычного? Однако Гертруду это обстоятельство как бы с самого начала роднило с младенцем Христом — ведь известно, что его рождение было совершенно безболезненным, рождение столь же непорочное, как и зачатие. Люди говорили, что в младенчестве Гертруда никогда не сосала грудь матери — ей нравилось причмокивать воздухом, словно прямо из него она могла извлечь божественную сладость. Я всегда подозревала, что она и до сих пор продолжает всасывать воздух только для того, чтобы эта история не забылась.

Из всех книг, написанных в те вдохновенные дни, мне больше всего нравилась «Gnaden-vita», или «Жизнь», Фридриха Сандера. В смысле нравится мне она, а не то, что с ней сделали. После смерти отца Сандера «Жизнь» обработали и, в числе прочего, убрали все упоминания обо мне. И речь даже не о моем тщеславии — нет, меня обидел (обижает до сих пор!) цинизм, с которым разрушили его замысел.

Как бы то ни было, детство мое прошло в окружении этих людей. Единственный раз я спросила у сестры Кристины, когда мне будет позволено жить в миру, вне монастыря, и она ответила, что никогда, но этому следует не печалиться, а только радоваться, как подарку. Бог щедро раскрыл свой замысел по отношению ко мне с самого моего рождения и тут же поместил меня в Энгельталь. Никому из остальных монахинь, даже самой Кристине, не довелось всю жизнь провести во славе служения Господу.

«Какая же ты счастливая девочка!» — так завершила она разговор.

Все ожидали, что я, став взрослой, и сама возьмусь за перо. Это убеждение тем более окрепло, когда я заговорила в чрезвычайно раннем возрасте и подхватила латынь, как будто это был мой родной язык. Я, конечно, этого не помню, но рассказывали, что я не теряла времени на отдельные слова, а сразу выдавала законченные предложения. Нужно учитывать следующий факт: в те дни дети воспринимались как недоразвитые взрослые. Нрав ребенка не мог развиться со временем, потому что характер закладывался с рождения: детство было периодом его раскрытия, а не развития. Поэтому считалось, что эти мои проявившиеся способности к языкам существовали всегда, были заложены в меня Богом и ждали, когда их обнаружат.

Я обожала посетителей в Энгельтале! Местные жители шли к нам в лазарет за медицинской помощью, и мы, как подобает, их принимали. Не только ради милосердия, но и в силу политической необходимости. Монастырь быстро развивался, по мере того как знать жертвовала нам окрестные земли, а вместе с землей — и ее обитателей. Бывали у нас и другие посетители, странствующие священники, желающие взглянуть на тот самый Энгельталь, в котором у монахинь появляются столь необычайные видения (или, фактически, попросту искавшие кров на ночь). Захворавший крестьянин занимал меня ничуть не меньше дворянина — ведь каждый приносил истории о большом мире.

Сестра Кристина не отказывала мне в удовольствии посмотреть на визитеров. Я тихонько садилась в уголок и внимательно вслушивалась в разговоры, все больше совершенствуя умение становиться незаметной.

Гертруда, конечно же, этого не одобрявшая, презрительно вздергивала длинный тонкий нос. Зрение у нее уже падало, и ей нелегко давалось сконцентрировать свое пренебрежение на одной точке — на мне.

Для Гертруды все посетители были незваными гостями, мешающими ей делать свое дело — ведь от Гертруды, как от книжницы, требовалось время от времени переводить для гостей. Она не была особенно искусна в переводе — в лучшем случае весьма поверхностно знала французский и итальянский, — однако должность обязывала. Большинство наших гостей могли объясниться на латыни или немецком, мне же больше всего нравились те, кто говорил на редких, экзотических языках. Заслышав такую речь, я любила навострить уши. Сложно было не только уразуметь иностранные слова, но и уловить чуждые понятия. К примеру, я знала, что папа Климент перенес папский престол в Авиньон… но почему? И где этот Авиньон находится? И на что он похож? Однажды вечером я впервые подслушала спор. Чужеземный гость посмел усомниться в святости покойного папы Бонифация, и непоколебимая Гертруда ринулась на защиту его святейшества. Меня, маленькую девочку, это шокировало.